Таким способом и ещё многими другими наука строит вокруг себя высоченный забор, за который почти невозможно заглянуть непосвящённому. А в результате возникает в-третьих: то, что «непосвящённое» человечество получает из рук учёных, вовсе не является знанием.
Не знания мы получаем от науки, а кучу «окончательных истин», которые выдают нам учёные. Инженеры и техники кроме этого получают ещё и набор технических методов и правил, необходимых им для их работы. А «окончательные истины», открытые, якобы, в результате глубочайших научных исследований и выдаваемые нам в виде непреложных утверждений, таковы, что пользоваться ими может, опять же, только специалист. Мы не знаем, на основании чего сделаны подобные выводы, не знаем, насколько они универсальны, насколько пригодны к употреблению. От «непосвящённых» скрывают все возражения против этих «истин» и все споры, идущие внутри научного сообщества.
Наружу «истины» выдают как окончательный результат глубочайших и серьёзнейших исследований. Если и пишут о каких-либо спорах, то лишь после того, как они окончательно утихнут и победит «единомыслие», так что у неспециалиста нет никакой возможности выбирать между той или иной точкой зрения на вопрос. И наивному читателю популярных научных изданий невдомёк, что он имеет дело не с истиной, а только с наиболее распространённым среди учёных мнением. Завтра это мнение может измениться на противоположное и его опять преподнесут нам в виде окончательной и бесповоротной «истины».
Когда дело касается «Единой теории» Вайнберга-Салама или геометродинамики Уиллера, всем глубоко безразлично, кто прав, кто неправ – интересно только, что ещё напридумали физики. Но когда дело касается нашего с Вами здоровья, это уже народу далеко не безразлично. А учёные медики, хорошо усвоившие евронаучную парадигму, сообщают нам, что ребёнка первые три дня надо держать отдельно от матери. Это проделывали все родильные дома в течение многих лет, и только совсем недавно начали понимать, сколько непоправимого вреда принесло это «научное знание». И первыми поняли это не медики, а «целители», трансперсональные психологи, просто разумные люди. А ведь эту практику до сих пор применяют во многих роддомах, а в дни моей молодости применяли повсеместно. Если бы медицинская евронаука выдавала «непосвящённым» не окончательные результаты, а всё целиком, то врачи должны были бы сказать примерно такие слова:
Мы не знаем, почему материнская грудь выделяет сначала молозиво и только потом молоко.
Мы не знаем, зачем нужно молозиво, но думаем, что оно не нужно совсем, а нужно только молоко.
Мы не знаем, почему в народной традиции принято сразу же прикладывать ребёнка к материнской груди.
Мы не знаем, как влияет на мать присутствие ребёнка и как влияет на неё разлука с ребёнком не только в психическом, но и в физическом (соматическом) отношении.
Мы не знаем, нужен ли ребёнку контакт с матерью сразу после родов, или не нужен.
Мы не знаем, каковы психические последствия трехдневной изоляции ребёнка от матери.
Мы уверены в своём знании, что полезно и что вредно; мы уверены, что знаем это лучше всякой традиции.
Мы уверены в том, что наша евронаучная логика значительно совершеннее логики природы.
Мы уверены в том, что для ребёнка главное – полноценная еда, а все другие соображения не имеют никакого значения. Мы уверены, что такой полноценной едой является только молоко и больше ничего другого.
Мы уверены в том, что матери нужен после родов полноценный отдых, то есть ей нужно много есть и много спать. Все остальные факторы, в первую очередь психические, не имеют никакого значения.
Мы исходим из того, что имеют значение только чисто материальные факторы, в первую очередь пища, о влиянии которой у нас пока ещё очень смутные представления.
Поэтому мы считаем, что первые три дня мать и ребёнок должны содержаться раздельно.
А вы уже выбирайте сами, как вам обращаться с ребёнком в первые три дня его жизни.
Скажи они так, и всё было бы в порядке: родители сами бы решали, как им поступать, или обратились бы за советом к опытным бабушкам. Уверен, что большинство матерей скорее доверились бы своему материнскому чувству, чем многомудрой (так, кажется, называет Кеплер европейскую науку) медицине.
Однако медики, уверенные в превосходстве своего корпоративного разума над природой и над нами, неразумными, не считали нужным даже поинтересоваться нашим мнением, а поступали, как им приписывали правила медицинского поведения. Матери тосковали без детей (это называлось у медиков отдыхом), а дети лежали и орали без мам. Сейчас медики дошли (не дошли – доползли на четвереньках, доковыляли) до понимания, насколько необходимо молозиво, а психологи поняли, насколько важен контакт матери и ребёнка сразу же после родов, насколько в этот момент нужна ребёнку материнская грудь. Но сделанного не воротишь.
Может быть, я не совсем точно изложил соображения медиков, но очень уж трудно следовать за медицинской мыслью по всем извилинам медицинского мозга. Но суть именно такова. И это – знания, которыми делится с человечеством медицинская наука? – Не знания это, а важные заявления и указания, изрекаемые научными бонзами. Если бы я взялся перечислять всю ту чушь, которую медицина успела нагородить за последние три века, мне пришлось бы писать не десяток писем, а собрание сочинений в десятках томов. И не стоит думать, что одна только медицина так с нами обращается. Медицина устроена так же, как и другие естественные науки, только результаты других наук мы ощущаем опосредованно, а медицинские – непосредственно.
Итак, скончался на наших глазах и шестой член «Символа веры»:
6. Знания, полученные наукой в результате процесса познания, становятся общим достоянием человечества.
Но безосновательная авторитарность медиков, это ещё полбеды. Отдельные «истины», которые преподносят нам евроучёные, незаметно складываются в единую картину мира и, получая общее признание, формируют наше представление о мироздании, а, в результате, и наше мировоззрение. А это уже полторы беды, потому что мировоззрение определяет наши цели в этом мире, то есть нашу жизнь. И таким способом человечеству внушают новую веру. А это уже относится к седьмому члену «Научного Символа веры»:
7. Наука ничего не навязывает, она только распространяет полученные знания, помогая людям преодолевать заблуждения и суеверия.
Выходит, и этот пункт «не работает». Но о седьмом мы подробнее поговорим в следующих письмах. А заодно и рассмотрим, во что нам предлагают верить. Сначала обсудим вопрос, как сложилась идеология евронауки, откуда она «пошла быть» и что легло в её основание. Но прежде можно уверенно сказать: ни один из семи перечисленных выше пунктов не имеет под собой оснований, все они – чистая выдумка, современный миф об «объективной и беспристрастной науке, помогающей человечеству понять, как устроен мир». И этот миф надо ставить в один ряд с легендами и мифами древних греков или шумеров.
Как рождалась европейская наука
В основании европейской науки, как я писал чуть выше, лежит некая изначальная теория, а точнее сказать, изначальное описание, взгляд на мир. Из него вытекает вся последующая идеология, растут все будущие методы и подходы (парадигмы) европейской науки. Этот изначальный взгляд на мир лежит в основании всей европейской культуры. В чём его характерные черты.
Начну с Вашего высказывания:
Галилей объявил войну средневековым доктринам; он не мог допустить в основание своих знаний ничего таинственного. Так рождалась современная наука.
Похоже, она действительно так и рождалась.
Все историки науки и философы единодушно считают Галилея основателем сегодняшней физики. Природу изучали и до Галилея. Собственно, в каждой культуре изучали природу и в каждой культуре – по-своему. Но основы подхода к изучению мира достались европейской культуре от древних греков. У греков можно выделить три основных направления познания мира.
Первое – философия. Философы пытались понять, как устроен мир, найти основы мира, первичные элементы, из которых он устроен, первичное начало. Разные представители ионийской школы за такое начало признавали ту или другую физическую стихию: воду, воздух, огонь. Фалес Милетский говорил, что всё есть вода. Анаксимандр, его ученик, говорил: нет, всё есть огонь, апейрон. Историки нам не объясняют, откуда Фалес, Анаксимандр и другие ионийцы взяли свои стихии. Но что-то до боли знакомое слышится мне в их первоначалах. Вспомнил! – Это же астрологические стихии: огонь, вода, воздух. Земли только нет, но она появляется у Демокрита в виде атомов. Это типичная стихия земли: неделимые материальные элементы (геометрические тела, «фигуры»), вечные, неразрушимые, непроницаемые, различаются формой, положением в пустоте, величиной – точно, земля! А к грекам это как попало? – Я полагаю, так же, как и всё остальное – из Египта и Вавилона. Там эти стихии были элементами единого достаточно сложного описания мира. И в Библии мы встречаем эти начала – огонь (свет), воздух (небо), воду и землю. Но в Библии, у египтян, шумеров, вавилонян эти стихии имели иной смысл, значительно более глубокий. Греки с их тягой к логическим спекуляциям выдернули несколько первичных понятий из единой системы и стали из них строить своё описание мира. При этом первичные понятия приобрели у греков ярко выраженный физический характер.
В Библии они наполнены совсем другим содержанием и это содержание сохранилось в иудейской традиции до сих пор. Если верующий иудаист Вам скажет, что Бог – в огне и воде, не думайте, что он имеет в виду печку и корыто. В данном случае речь будет идти о совсем иных, нефизических огне и воде. Но мышление греков было устроено иначе, они уже тогда мыслили весьма конкретно, так сказать, весомо, грубо, зримо. Такой подход к жизни пропитывал всю греческую культуру. Шпенглер в «Закате Европы» пишет о греках, что они терпеть не могли ничего бесконечного и неопределённого. Мир они воспринимали предметно, никакого представления о бесконечном пространстве у них не было. Архимед вполне всерьёз подсчитывал, сколько песчинок уместится во Вселенной – его вселенная имела конечный объём. Какой-то философ решал глубочайший философский вопрос: когда я подойду к границе вселенной, смогу ли я просунуть дальше копьё, или не смогу? Греки не принимали саму идею бесконечного пространства.
Античная статуя во всей своей роскошной телесности, сплошная структура и выразительная плоскость, лишённая какой-либо телесной подоплеки, без остатка исчерпывает для античного взгляда то, что называлось действительностью. Материальное, зримо ограниченное, осязаемое, непосредственно наличное – к этому и сводятся все признаки названного способа протяжённости. Античная Вселенная, космос, хорошо упорядоченное множество всех близких и вполне обозримых вещей замыкается телесным небосводом. Большего не существует. Наша потребность – мыслить за пределами этой оболочки новое «пространство» – полностью отсутствовала в античном мирочувствовании. Стоики считали телами даже свойства и отношения вещей. Для Хрисиппа божественная пневма есть тело.
(Освальд Шпенглер. Закат Европы. Москва, «Мысль», 1993, – Том 1, с. 340)
Такое предметное отношение к миру проявлялось во всей их жизни. Они не любили уходящих в бесконечность аллей. Города строили такие, чтобы их можно было целиком обозреть с крыши акрополя. Плавали преимущественно вдоль берегов, не желая терять из виду землю, хотя финикийцы задолго до них плавали свободно в открытом море. Поэтому, заимствовав идеи других культур, они придавали им типично греческую предметность. Даже мистики школ Пифагора и Платона насыщали предметностью свои мистические образы. Известен испуг пифагорейцев, когда они открыли иррациональность – «внутреннюю» бесконечность, «беспредметность» в мире чисел. Читая Платона, не можешь отделаться от ощущения, что его мир идей («эйдосов») так же предметен, как и мир физический, что его идеи можно потрогать и пощупать.
Зачем я так подробно взялся писать о греках? – Восприятие мира, присущее древним грекам, совершенно отчётливо ощущается и в мышлении современных физиков. Нам придётся об этом говорить.
Кроме философии существовала у греков и математика, а точнее геометрия. Ею, конечно, занимались философы, но далеко не все. Недаром на вратах Платоновской Академии было написано: «Не геометр да не войдёт!» – по-гречески, разумеется.
И, наконец, было «технэ». Это слово трудно перевести на современные языки. В греческо-русском словаре А. Д. Вейсмана (СПб, 1899, издание пятое) оно переводится как
1. искусство, ремесло, наука; 2. хитрость, ловкость, вообще средство.
Здесь требуется комментарий. Искусство – это умение, мастерство, из него происходит «техникос» – искусный, знающий. Хотя и искусства (в нашем смысле) тоже считались «технэ». А вот «технэ» как наука – это не совсем наша наука. В отличие от философии древних греков и современной европейской науки «технэ» не объясняло мир, а училось делать что-то конкретное. И греческая механика, создававшая «вторую природу» – механизмы – тоже была «технэ», и греческая музыка была «технэ». И греческая философия, и технэ обладали крайней конкретность и предметностью. Только очень предметно воспринимающий мир человек мог воскликнуть: «Дайте мне точку опоры и я сдвину Землю!» (точнее: «Дай мне где стать, и я сдвину Землю!»).
Эту предметность вместе со всем остальным и заимствовала у греков зарождающаяся европейская наука. Следует сказать, что между знакомством с греческой философией и возникновением европейской науки прошло немало времени – около пяти веков. За это время схоласты подготовили логическую и философскую почву для будущей науки, сформировали представления о мире, о «законах природы», выработали логические подходы и т.д. За это благодарная наука, позаимствовав очень многое из их трудов, отплатила им насмешками и презрением.
Само наименование этого течения европейской мысли стало нарицательным и, в конечном счёте, оскорбительным. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как употребляется слово «схоласт» в Вашей статье. Но мы не будем удивляться европейской неблагодарности и короткой памяти – об особенностях европейского отношения к другим культурам я уже писал в четвёртом письме.
К семнадцатому веку у Европы была в наличии геометрия Евклида вместе с арабской и индийской математикой, различные философские системы, в первую очередь Платон и Аристотель, Аристотелева логика, доведённая до совершенства схоластами, и развивающиеся технэ: техника, архитектура, кораблестроение и т.д.
Геометрию Евклида можно, по-видимому считать главным ключом к пониманию структуры физики (и естественной науки). Из этой классической математической теоретической системы Галилеем и Ньютоном было унаследовано очень многое …
(А. И. Липкин. Модели современной физики. «Гнозис», Москва, 1999 – стр. 7)
Вот на этом-то основании и начал строить Галилей европейскую науку, добавив, разумеется, и своего. Почему-то, в Европе всё начинается с войны:
Галилей объявил войну (курсив мой – М.Л) средневековым доктринам; он не мог допустить в основание своих знаний ничего таинственного. Так рождалась современная наука.
Астролог скажет, что европейская культура находится под управлением Марса – римского бога войны – и это объясняет многие её особенности: жажду первенства, преобладание технического подхода ко всему, агрессивность, индивидуализм, свободолюбие и т. д. Ну, астрологи для Вас не указ, – тогда пусть культурологи объяснят этот «научный факт».
Галилей – тоже не исключение, сразу начал с войны. Были у Галилея какие-либо основания не допускать в основание своих знаний ничего таинственного? А какие у него вообще могли быть основания? Экспериментальный метод в Европе только начал развиваться. Собственно, Галилей и был одним из первых, кто его развивал. До получения каких-то глобальных результатов, таких как три закона Ньютона, закон сохранения энергии и аналогичных им, было ещё далеко. На основе эксперимента Галилей отрицать существование чего бы то ни было ещё не мог. Мы помним знаменитый опыт Галилея, когда он доказал, что скорость падения тела не зависит от его массы. Как Вы думаете, достаточно даже десятка подобных опытов, чтобы что-либо отрицать? Хорошо, если удавалось хоть что-нибудь доказать. Может быть, основанием была развитая философия?
Схоластике («средневековым доктринам») Галилей, как Вы пишете, объявил войну, а ничего другого ещё не сформировалось. Рене Декарт – самый старший (по возрасту) основоположник рационализма родился на тридцать два года позже Галилея. Френсис Бэкон – главный идеолог эмпиризма всего на три года старше Галилея. Вышеупомянутый Локк – «отец» сенсуализма вообще родился за год до смерти Галилея. Философы ещё добрую сотню лет спорили, на чём должно быть основано познание: на логике, в основе которой должно лежать только самоочевидное, или на чистом наблюдении, или на активном эксперименте, а Галилей уже убеждён. Так что не было у него никаких оснований, кроме аристотелевой логики, которая сама ещё ничего не доказывает, и его убеждённости, что должно быть так, а не иначе. Не должно быть таинственного, и всё!
Как я понимаю, Галилей вначале ещё не утверждал, что мир так устроен, он хотел только изгнать таинственное из методов познания. Явно сформулировали эти подходы к познанию существенно позже. Но Галилей – без теории, без эксперимента – был убеждён, что должно быть так и не иначе. Что ж, именно так рождалась современная наука, тут я полностью с Вами согласен.
Вообще Галилей исходил из априорной логики в значительно большей степени, чем из эксперимента.
Не тщательное эмпирическое исследование лежит в основе его теории (измерение времени падения тел с пизанской башни, по-видимому, миф) [см. Койре А. Очерки истории философской мысли. Прогресс, Москва, 1985]. В качестве исходного пункта его построений можно принять теоретическое утверждение, что «природа стремится применить во всяких своих приспособлениях самые простые и лёгкие средства. … Поэтому, когда я замечаю, – говорит Г. Галилей в своих «Беседах …», – что камень, выведенный из состояния покоя и падающий со значительной высоты, приобретает всё новое и новое приращение скорости, не должен ли я думать, что подобное приращение происходит в самой простой и ясной для всякого форме? Если мы внимательно всмотримся в дело, то найдём, что нет приращения более простого, чем происходящее равномерно …»
(А. И. Липкин. Модели современной физики. «Гнозис», Москва, 1999, – стр. 10)
Как мы видим, Галилей создаёт новый подход в науке. Приращение скорости он полагает (априори) равномерным, и опровергнуть эту теорию невозможно, как невозможно опровергнуть любой догмат, ведь любое отклонение от «естественного» равноускоренного движения списывается на «среду», у которой нет независимого определения.
(Философия науки. ЭКСМО, Москва, 2007 – стр. 246)
У Галилея, как мы видим, спекулятивная логика лежит в основе представлений о самом устройстве мира. Это видно также из тех цитат, которые приведены в Вашей статье. Галилей – уникальный мыслитель, его подход заложил основы современной физики.
Отметим, что тип и уровень методологических проблем, которые решал Галилей, во многом аналогичны тем, с которыми почти три века спустя столкнулись творцы квантовой механики.
(А. И. Липкин. Модели современной физики. «Гнозис», Москва, 1999, – стр. 15)
Этот подход оказался очень продуктивным как для будущей науки, так и для всей европейской культуры. Но насколько он продуктивен для познания реального мира? Именно, реального мира, а не мира физических теорий. Галилей утверждает, что природа должна быть проста и логична, то есть соответствовать его, галилеевой, логике. А ну как есть ещё какая-нибудь логика, отличная от галилеевой, в которой сложно то, что для Галилея просто, и просто то, что для Галилея сложно? Ведь Галилей не единственный великий мыслитель в истории, были и не менее великие. Непонятно, можно ли вообще говорить о «познании мира», «открытии законов мироздания», когда в основе лежит такой подход. Но зато понятно, откуда у Галилея такая нелюбовь к «таинственному». И, кроме того, понятно, что для него является этим самым «таинственным» – всё, что не вмещается в его логику, всё, что не является простым и самоочевидным. Его убежденность была просто ошеломительной: он стал использовать телескоп для наблюдений планет и Солнца, заранее будучи убеждённым, что наблюдает реальные явления, а не эффекты, вызванные самим использованием телескопа.
И эта убеждённость ведёт его к постулированию устройства мироздания на основе собственной логики. Он уже утверждает, природа должна быть устроена так, чтобы ему, как и всякому другому, было просто её изучать. Значит, и таинственного не должно быть, поскольку таинственное всегда непросто, и не всякому доступно. А это означает, что таинственного не должно быть не только в основании знаний, то есть в методах познания, нет, таинственного не должно быть в самом мире.
Можно даже понять, как зарождающаяся наука начала предписывать правила мирозданию. Грим пишет, что к семнадцатому веку сосуществовало три натурфилософские линии рассмотрения природы: магическая, органическая и механическая. (Grim P. Philosophy of Science and the Occult. Albany, NY: State Univ of New York Pr; 1982). Победила, как мы уже знаем, механическая. Но перед этим шла, как мы догадываемся, идеологическая борьба – не могли спокойно в европейской культуре жить рядом друг с другом три столь различные точки зрения на мир.
Вообще четыре века, начиная с шестнадцатого, отмечены на редкость яростной идеологической борьбой. Сначала ереси и война с ними, затем нарастающий конфликт светского общества с церковью. На таком фоне никакой толерантности трёх разных мировоззрений даже представить невозможно. Активный, даже агрессивный дух европейской культуры проявлялся и в этом столкновении. Эта агрессивность видна и в приведённых Вами высказываниях Галилея и в отрицании Кеплером «арабской магии», то есть иного, не механического взгляда на мир.
Нам, россиянам, хорошо известно, что такое идеологическая борьба. Начинается она с философских споров, а заканчивается, как мы помним, уничтожением всех идеологических противников. И хорошо, если только моральным уничтожением, а бывает, что и физическим. В данном случае обошлось моральным. А в ходе борьбы противники увлекаются, их захватывают эмоции, ненависть к «врагам прогресса», что и произошло со сторонниками одной из точек зрения на мир – механистической: чисто академические разногласия превратились в непримиримую вражду. И вражда эта продолжается, как мы видим, и по сей день. А в ходе любой вражды позиции противников разрастаются от личных мнений до абсолютных истин, которыми ни за что нельзя поступиться. Так изначальный подход к описанию мира стал абсолютной истиной, провозглашающей устройство мира.
Механистический взгляд на мир победил в европейской культуре и занял доминирующую позицию в европейском мышлении, лёг в основу всей европейской науки. Пример одной из крайностей механицизма – редукционизм, то есть сведение всего многообразия мира к простейшим физическим процессам, я уже приводил в третьем письме, цитируя Лапласа. Несмотря на очевидную наивность подобного мировоззрения, альтернативной доктрины европейское научное мышление так и не сформировало. Редукционизм же пропитал евронаучное мышление насквозь:
Действительно, лаплапсовскую редукционистскую логику, основанную на тезисе «всё состоит из атомов, атомы подчиняются физическим законам, следовательно всё должно подчиняться физическим законам» в ХХ веке на основе законов квантовой механики почти слово в слово воспроизводят Э. Шредингер и многие другие великие физики ХХ в.
(Философия науки. ЭКСМО, Москва, 2007 – стр. 18)
В том числе и Вы, уважаемый сосед, хотя и в неявном виде. Это видно из последующих глав Вашей статьи. Увы и ах! К нашему времени редукционизм из массового мышления изгнан. В ХХ веке перед человечеством встали совсем иные идеологические проблемы.
Европейская культура спокойно распрощалась с механистической идеологией и активно ищет иные подходы, но естественные науки стоят прочно, их не поколебать ничем. Так что, ничего страшного для редукционизма не произошло: он нашёл себе пристанище в умах учёных:
В мировоззрении учёных-естественников XVII – XX вв. преобладают эмпиризм и механицизм, хотя в начале и в конце ХХ в. имеет место возрастание интереса к рационализму и органицизму. (Там же)
В своё время вместе с механицизмом Европа впитала в себя и крайне эмоциональное отношение к альтернативным подходам. Дальше началась борьба с «религиозным обскурантизмом», а редукционизм был очень удобным орудием в этой борьбе. Эмоциональность от этого только возрастала, потом несколько успокоилась, но не очень сильно, и держится до сих пор. Если учесть всё это, то уже не удивительно столь агрессивное отношение науки к направлениям человеческой мысли, не входящим в её компетенцию, таким как астрология. Нас, представителей иного, не механистического взгляда на мир, не удручает такое к нам отношение со стороны идеологов официальной науки, другого мы пока и не ждём. Но культура меняется, а в новой культуре будет другая наука. Но об этом позже.
Очень длинным получилось моё шестое письмо и Вы, наверное, уже устали его читать.
Посему прощаюсь с Вами.
До свидания, мой уважаемый сосед, до следующих виртуальных встреч.
Михаил Левин.
